Продаю груши дьяволу
Перед вами вступительная сказочка, повествующая о том, как хрупко бытие подменышей, и как мало благородства может оказаться за душой даже князя Весеннего двора...
Ну и опять же - феечки, которых можно подманить на сметанку - прекрасны))
Отдельная благодарность за помощь при переводе a_stubborn_one
читать дальшеДеревня Хаданов Ручей оставалась безмолвной даже тогда, когда мы приблизились к ней – шагая в полоске света, протянувшейся от узелка полумесяца на небе. Это скопление домов с пристройками, тесно стоявшими друг к другу, казалось практически нежилыми: их ставни были плотно закрыты от вторжения ветра, а двери - перекрыты засовом, оберегая от проникновения ночных существ. Хотя Городской тракт, весь изрезанный колеями и покрытый оспинами от проезжавших всадников и телег, бежал прямо через центр крошечного селения, никто не останавливался здесь, и потому деревня пребывала в ужасающе ветхом состоянии. Тут не было ничего, на что можно было посмотреть, даже постоялого двора – чтоб предложить удобное место и кружку подогретого вина усталому путнику. Городок казался мертвым, но Гарэйн (Garain) выбрал его, оставшись безразличным к этому, и ничто из того, что я упомянул, не смогло поколебать его решимость, когда он, целеустремленно и не сказав ни слова, зашагал к деревне. Пара лошадей в ближайшей конюшне нервно заржали, когда мы проходили мимо, но никто не вышел, чтобы успокоить их.
Я должен был попытаться еще раз. Даже зная, что это не принесет пользу, я все равно должен был сделать это.
- Гарэйн,- начал я, понизив голос, чтобы не разбудить крестьян и их добрых женушек. Его челюсти плотно сжались при звуке моего голоса, а бледная кожа ярко сверкнула в пронзительном свете луны, точно полированный мрамор. Тогда я поднял руки в жесте умиротворения и заставил шептаться листву над моей голове. Я повторил его имя, используя убаюкивающую монотонность собственного голоса, которую часто применял, чтобы успокоить лесных существ, когда они приходили к моей роще. И, вопреки его желанию, ноги Гарэйна остановились. Однако он отказался повернуться ко мне или хотя бы взглянуть мне в лицо.
- Я сделаю это, Тьювлис (Thewlis),- просто сказал он, и, как всегда, красоты его голоса было достаточно, чтоб слезы сами навернулись на глаза. Они стекали по моим щекам, пачкая их соком, но я не обращал на это внимания. Гарэйн и я были неизменными спутниками с дней нашего Вхождения (Entering). И, хотя с тех пор я так и не смог привыкнуть к голосу Приносящего Слезы (Tear-Bringer’s), я научился мириться с этим.
Но я не собирался отступать, игнорируя даже то, что воскресили мои воспоминания. Нам, ивам, не известно упрямство. Эта черта лучше подошла бы для описания дуба или кого-то из вечнозеленых. И потому оно было противно моей натуре, очередное доказательство того, что, проявляя это – несмотря на всю настойчивость своих предчувствий – я поступаю так вопреки доверию перворожденного ко мне.
- Люсель (Lyselle) была обманута,- возразил я, идя следом за ним.- Бефет (Bepheth) лгал ей.
- Люсель ушла,- резко ответил Гарэйн и опустил взгляд на сверток, что сжимал в руках.
- Да, Гарэйн, я знаю,- произнес я, положив руку ему на плечо. Он носил доспех, который я сделал ему из собственных ветвей. И я все еще по-прежнему мог ощутить волшебство, то самое, что я заключил в плетение лесного покрова доспеха, созданного для защиты перворожденного.
- Она ушла, и никакая кара Бефета или его рода не вернет ее нам.
- Никто не будет прощен,- в голосе Гарэйна была сама смерть, зима – холодные дни без истинного света.- Я не могу поднять оружие против Бефета, хоть никто и не смел прозвать меня трусом. И я не прошу о помощи, но это…
- Но перемирию скоро конец.
- Тьювлис, я не тревожусь!- этой простой фразой Гарэйн мог заставить плакать даже камень. Рассерженный этим, тусклый свет пропал вокруг него, оставив нас троих в тенях. Руки Гарэйна продолжали сжиматься вокруг свертка, и я понимал, что зашел слишком далеко. Однако я не отступил. Я не мог даже сказать, почему это сделал, но было очевидным, что я не смог бы выиграть спор единственным возможным аргументом. Единственное объяснение, которое я смог найти, - это страх перед людьми и тем, что они могли сделать феерожденному который, как ни странно, доминировал над боязнью норова моего друга.
- Это не справедливо, Гарэйн.
Он взглянул на меня, задерживая взгляд на томительное мгновение, после чего отвел его в сторону и повернулся ко мне спиной. Безмолвный и мрачный, Гарэйн зашагал к одному из домов, тому, что стоял позади дороги, как будто желая найти уединение, пусть даже в такой малости. Маленькие глиняные крынки, полные свежих сливок, стояли на пороге того дома, но во всем остальном оно, казалось, ничем не отличалось от любого другого человеческого жилья, которое мы уже прошли. Я наблюдал за Гарэйном и чувствовал себя в этот момент странно маленьким и устрашающе одиноким. Должно быть, это отразилось на моем лице, потому что Эльзабет (Elsabet) подкралась ко мне сзади, и ее маленькая ладошка скользнула к моей руке и сжала ее – желая утешить. Я ощутил, как треснула моя кора в ответ на ее прикосновение, и как вслед за ней хрустнули ветки, но, тем не менее, с радостью принял то утешение, которое она хотела предложить мне. Я просто хотел его принять...
Эльзабет повернулась, ее глаза встретились с моими, блеснув желтым в темноте, что придавало ее взгляду почти жестокое выражение, резко контрастировавшее с ласковой успокаивающей улыбкой на губах.
- Все будет хорошо,- прошептала она.- Помните, я знаю это.
Но Эльзабет не дала мне возможности ответить. Взгляд ее желтых глаз упал на крынки, полные сливок, стоявшие на пороге. Эльзабет приблизилась, едва не курлыкая от радости, присела перед посудиной, и, схватив ее, с жадностью осушила. Гарэйн остановился в шаге от порога, окинув взглядом ее тощую фигуру. Эльзабет предложила крынку и ему, но Гарэйн проигнорировал такое приглашение. К ее чести, Эльзабет не принимала ничего на свой счет, но вместе с тем, всегда соглашалась со своей судьбой. Однажды – подумалось мне – то же самое кто-то сможет сказать и про меня.
Гарэйн положил руку на дверь и толкнул ее, но та не поддалась. Ничего удивительно, большинство смертных так боятся темноты, что я представлял себе, как они спят, укрывшись одеялами с головой, чтоб защититься от какой-либо силы, притаившейся вокруг. Гарэйн стиснул челюсти и мельком взглянул на Эльзабет. Та улыбалась, не обращая внимания на сливки, капавшие с губ, и протянула руку – погладила дверь, как если бы ласкала кошку. С той стороны раздался звук отодвигаемого деревянного бруса, и дверь качнулась, бесшумно отворившись.
Гарэйн все еще колебался, то ли из внезапного нежелания довести свое дело до конца, то ли потому, что его настрой неожиданно переменился – слишком резко для того, что он собирался сделать. Ни один из нас никогда не проводил много времени среди смертных, мы всегда держались под покровом Туманов (Mists), уходя в них при малейшей на то возможности. А сейчас мы собирались войти в дом смертной семьи, а ведь они всегда были убогими, хныкающими маленькими созданиями. Но Эльзабет хорошо помнила время, потраченное ею, пока она жила в деревне смертных, и потому она резво скакнула в приоткрытую дверь и лишь тогда обернулась к нам, а ее глаза светились в темноте подобно гнилушкам. Гарэйн последовал за ней, и через мгновение раздумий – пока я еще подумывал о стоящей причине повернуть назад – так же проследовал за ним.
Мы прошли, удостоив смертных лишь мельком брошенными взглядами. Женщина ворочалась во сне и что-то бормотала, обращаясь к простой деревянной люльке, поставленной рядом с ее постелью. Я бросил взгляд на человеческого младенца, что мирно спал в колыбели, и пытался побороть отвращение, возникшее внутри меня.
- Мы не можем сделать этого,- прошипел я сквозь стиснутые зубы. - Вы не можете оставить ее здесь. Девочка - одна из нас, и она не должна расплачиваться за деяния своего отца.
- Это - единственный способ,- ответил Гарэйн. Он взглянул на лицо маленькой дочери своего врага, которую укачивал на руках.- Я не могу оставить ее себе, и уж тем более – вернуть. Эльзабет, если вы позволите…
Он указал на колыбель с детенышем внутри. Эльзабет стремительно припала на колени и рывком вытащила младенца из люльки. Дитя издало приглушенный крик, прежде чем желтые глаза феи поймали взгляд младенца и удержали его, заставив замереть. Смертная женщина перевернулась во сне – она была способна услышать хныканье младенца, даже если не могла подслушать разговор. Подменыша перенесли, завернули в шерстяное одеяло, что было на ребенке, и в довершении поменяли одежды - на шелковые пеленки, которые я принес с собой, вопреки своему решению. Гарэйн закутал дочь врага в грубое шерстяное одеяло и положил ее в колыбель, после чего поспешно развернулся, намереваясь удалиться прочь. Эльзабет так же повернулась, неся ребенка смертной на руках, и Гарэйн последовал за ней настолько быстро, как он только мог, без сомнения, страстно желая покинуть это место. Но я не хотел уходить. Мне хотелось остаться, присмотреть за дочерью Бефета и удостоверится, что от рук этих необразованных, низких существ ей не будет никакого вреда. Бефет был врагом Гарэйна и, следовательно, моим врагом, но его дочь была феей, слишком юной, чтоб быть заинтересованной в войне между Дворами. Я хотел бы… Нет, я мог бы забрать ее, воспитать самостоятельно, но что я могу знать о воспитании детей? Могу ли обучить дитя, даже перворожденное, глотку солнечной пищи? Могу ли научить радости от пития воды от корней?..
Я не могу, и твердо знаю это, и мне ненавистно мое благородство, заставившее меня с колыбели следовать за другими. Я не хотел ничего большего в этот момент, чем быть Благословляющим (Sained) при Зимнем Дворе – тогда благородство бы ничего не значило для меня, и я смог бы с гораздо большей охотой убить дитя, чем просто оставить ее здесь. Однако я совершенно точно знал, что Зимний Народ никогда не примет меня. Ивы оплачут все.
Когда я, прибавив шаг, вышел из дома на дорогу, Эльзабет танцевала поперек грязного тракта, с ничего не понимающим младенцем, прижатым к груди. Я почувствовал что улыбаюсь, глядя на это, но тут же рассердился на себя. Она давно хотела воспитать ребенка, однако отказывалась иметь какие-либо отношения со смертными, даже несмотря на, что она сама заботилась о себе. Эльзабет остановилась лицом ко мне, тяжело дыша и смеясь.
- Ей нужно имя, не придумаешь ли его, Тьювлис?- сказала она.
Я кивнул, хоть у меня и не было никаких предложений.
Эльзабет повернулась к Гарэйну.
- Сир,- уважительно обратилась она,- каково имя ребенка?
- Меня не заботит,- резко ответил он,- этот ребенок твой, делай с ним что хочешь. Я Благословлю (Sain) ее, как я и обещал, когда на то придет время. Но до того, я не желаю иметь дела с этим.
Он развернулся и пошел по дороге прочь, оставив нас и так ни разу и не оглянувшись.
- Я тогда назову ее Присциллой (Priscilla). Я всегда считала, что это прекрасное имя, не так ли, Тьювлис?
Она улыбнулась, с такой искренней радостью, что я не смог заставить себя присоединиться к ней. Но даже будучи настолько разгневанным и разочарованным как сейчас, я все же не мог переступить через себя и нарушить момент ее радости. Потому я просто стоял рядом с ней, пока она взволнованно щебетала. Кроме того, я не спускал взгляда со спины Гарэйна, размышляя над тем, как много слез Приносящий Слезы сам пролил в горе по своей умершей любви, в ярости на своих врагов.
Я не разговаривал с Гарэйном после того, как мы вернулись к его замку. Я пытался разыскать его в надежде, что смогу найти правильные слова, могущие повлиять на его мысли, но он избегал меня. В итоге, я загнал его в угол одним вечером, когда он сидел у огня в своей комнате, сложив пальцы «домиком», и пристально смотрел в огонь.
- Нам необходимо поговорить,- решительно сказал я.
Он кивнул.
- Похоже, ты не понял, почему я сделал этот выбор,- отважился сказать Гарэйн.
Я попытался сдержать слезы, но потерпел неудачу. Он вежливо не замечал этого. Я сел напротив него, но как можно дальше от огня, насколько это было возможным, всегда проявляя осмотрительность, чтоб не подпалить мои листья.
- Нет.
Он не сказал ничего.
- Я понимаю, ты ненавидишь Бефета. Я понимаю, что он сделал тебе и Люсель. Я понимаю, почему ты ищешь другие способы, могущие исполнить твою месть, но карать ребенка…
- Моя месть затронет отца, но не дитя.
В ответ я лишь растерянно моргнул.
- Я не понимаю.
- Нет,- произнес он нежно,- Конечно ты не позволишь объяснить мне, старый друг. Клятва Перемирия завершится скоро, и это ни для кого не тайна. Но я был бы наивен, полагая, что такое событие пройдет мирно. Ветер принес мне запах грядущего сражения, и я боюсь, что мы скоро в него ввяжемся.
- Я знаю все это,- откликнулся нетерпеливо я и смахнул слезы со щек, заодно сбрасывая с себя и чары его голоса. - Но как это касается дочери Бефета?
- Я возьму ее себе обратно, когда она достаточно подрастет для того, и повоюю с Эльзабет, чтоб она обучала Присциллу с колыбели. Когда Клятва Перемирия падет, мы будем иметь двух подменышей, способных идти среди людей. Столь же умелых, как и любой из проклятого Осеннего рода, однако при этом – благословленный нами. Выбор очевиден, и ты можешь убедиться в этом уже сейчас.
- Но…
- И Бефет будет видеть, что его дочь стоит под Весенним стягом,- резко произнес Гарэйн.- Нашим стягом.
Я медленно кивнул. История обладания еще двумя подменышами была удобным способом спасти Гарэйна... Все, что имело значение в данном случае, - лицо Бефета в тот момент, когда он узнает, что его перворожденная дочь не только подменыш, но и что Гарэйна повелевает ею. Я попытался представить будущее чувство, но ивы не просят отомстить животным, что ели их листья, или птицам, за то, что вили гнезда на их ветвях. Я тщательно обдумал все, что я мог бы сказать и что могло бы подвигнуть Гарэйна изменить свое мнение - или хотя бы помочь понять ему, что он наделал.
- Я могу, по крайней мере, присматривать за ребенком? Могу я просить позволения сделать это и заботиться о ее безопасности, пока вы не придете заявить на нее свои права? По меньшей мере, позвольте мне это. Иначе она останется там в одиночестве…
Я умолк, не желая договаривать. Сказать об этом – как будто сделать его реальностью.
Он кивнул с явной неохотой, и я покинул покои прежде, чем он успел бы изменить свое решение. Но я не вернулся к ней ни этой ночью, ни ночью после того. Тогда, к моему стыду, меня поглотило другое дело, проходящее в моей роще, и оно задержало меня там, так что какое-то время я не мог навестить дочь Бефета.
Когда я, в конце концов, вернулся, она уже ходила. Смертные, которых Гарэйн выбрал присматривать за ней, назвали ее Бриджет (Bridget), и эта малышка была любопытной девчушкой, всегда создававшей проблемы. Я наблюдал за ней из леса, за тем, как она бежала к лошадям, когда их никто не кормил, а в тот момент, когда смертные женщины отворачивались, – плескалась в воде и создавала хаос вокруг себя на грязной дороге. Тогда я смеялся, глядя на нее. Люди – занимательнейшие существа.
Заставляющие полюбить себя, если говорить на чистоту.
Теперь я верю, что смертная женщина о чем-то подозревала. Догадывалась, что нечто произошло с ее дочерью, и потому она непрестанно косилась на Бриджет и никогда не позволяла девочке пропадать из поля ее зрения. Женщина частенько поглядывала через плечо, следя за тем, что делает малышка, как если бы она имела некие предчувствия об истинном положении дел и, вероятно, чувствовала что-то и потому присматривала. И в самом деле, это было не далеко от истины, поскольку теперь я был там гораздо чаще, решив, что больше не позволю течению времени ускользнуть от меня еще раз. Да и, кроме того, люди растут намного быстрее деревьев или фей. Поэтому я наблюдал и ожидал того дня, когда она подрастет достаточно, а я смогу выйти из леса и прочитать по ее лицу, что она все еще помнит меня. Конечно, Гарэйн хочет быть первым, кто попробует завести дружбу с ней, когда на то придет время. Я знал, что это единственное, на что хватит его чести. Но я не мог удержаться от того, чтоб вообразить, как это было бы, если бы я первым сделал это. Как это восхитительно – держать ее руку и заново знакомить девочку со всем, чего она лишилась.
Я признаю это сейчас. Я был одержим. Временами я проскальзывал в комнату, где она спала, и наблюдал за ее дыханием. Я даже привык к смертным мужчине и женщине, что заботились о ее довольстве и безопасности, хотя я по-прежнему почти не беспокоился о смертных. Бриджет была центром моего мира, а я только наблюдал за тем, как она становится все женственней. Я смотрел, ничего не предпринимая, и не решался говорить ей правду – о том, что она не человек, но много больше этого.
А потом они явились все разрушить. Священники в своих епитрахилях высовывались из повозок, требуя отдать пустые поля для своей Церкви. Смертные - быдло; они ничего не могли сделать против подобных им. Они вовсе не сражались за старые привычки – и даже если б стали, то все равно бы не смогли одолеть главного врага. Потому я получил свой шанс прежде Гарэйна, и его ярость сравнялась по силе с моей. Мы кипели от гнева, не находя себе места в нашем замке, переполненном феями, и решили разбить нарушителей прежде, чем они полностью уничтожат те несколько клятв, что мы оставили, и навсегда отвратят людей от старых обычаев. Но, к нашему изумлению, распятия, что они повесили над дверьми жилищ, опаляли наши души насквозь и заставляли наши кости скручиваться в муках, но это было ничто по сравнению с агонией от хождения по земле, выбранной для их церквей. Мы злобно выли и кричали, но пытались пройти через эту муку, уверенные, что никогда не проигрывали ранее и не проиграем впредь. Но только не в этот раз. Вернувшись, плотники продолжили возведение церкви, и не было ничего, что мы могли бы противопоставить им.
По меньшей мере, Гарэйн и я решили, что Бриджет не должна иметь никакого отношения к этому жестокому месту, этим извращенным культом. Хотя она пока что не достигла полной женственности, но уже была близка к тому, мы условились, что я буду защищать и обучать ее, пока не придет время для ее Благословения (Saining). Эльзабет вызвалась помочь мне, и мысль о Присцилле и Бриджет, играющих вместе, понравилась мне. Они же почти сестры, в конце концов.
Той же самой ночью мы снова прокрались в деревню, кроме того, Гарэйн и я попросили Эльзабет сопровождать нас, так как из всех местных фей она одна постигла людей и их пути, и потому могла быть полезна, если мы столкнемся там с какими-то проблемами. Сама мысль о том, что мы можем пострадать от каких-то простых смертных, была странной и причиняла беспокойство, но Гарэйн и я вскоре согласились, что слишком многое поставлено на карту для того, чтоб быть опрометчивыми. Он сильно изменился, с тех пор как церковники прибыли в Хаданов Ручей. Перворожденный не проявлял заинтересованности в отношении моих рассказов о частых визитах к Бриджет – о моменте, когда я наблюдал, как она плескалась с друзьями в ручье, и смотрела тогда прямо на меня, сокрытого Туманами, и потому было маловероятно, что видела. Но она заметила меня в тот день, я знаю это, а значит, я должен одержать полную победу. Я должен был увести ее прочь сразу, прежде чем это стало слишком поздно. Но я не сделал ничего.
Мы были уверены, что смертная семья Бриджет, по меньшей мере, все еще будет верна старым обычаям. Ложь церкви не управляла ими. Они держались за клятвы более сильно, чем любая другая семья во всем Хадановом Ручье. Эльзабет доверяла им чрезвычайно. Она шла к их порогу в поисках свежих сливок и часто находила их. Из всех людей, они единственные помнили нас и хранили данное нам слово. И потому мы решили защитить их – по крайней мере, это лучшее, что мы могли сделать. Мы даже обсудили переселение их в другую деревню, в какое-нибудь место под нашей защитой, где они смогут избегать священников, и дальше живя в полной гармонии.
Когда мы прибыли, я встревожился, заметив отсутствие на пороге привычных крынок со сливками, но Эльзабет заверила меня, что они не обязаны были кормить нас каждую ночь, и, к тому же, в последнее время их подношения стали менее частыми, поскольку в их доме появился новый младенец. Я даже и не заметил, что смертная женщина была с ребенком, настолько я был увлечен наблюдением за Бриджет.
Мы с легкостью проникли в дом. На сей раз дверь была не заперта вообще, и мы вошли, не нуждаясь в высвобождении наших Доминионов (Dominions). Мы прошли мимо смертных, лежавших в их кроватях, мимо колыбели, что вмещала прежде Присциллу и Бриджет, а сейчас – укачивала новорожденного мальчика. Он заворчал во сне, когда мы проходили мимо него. Наконец, мы приблизились к Бриджет, лежащей в безопасности, под грубым шерстяным одеялом на соломенном тюфяке. Ее кожа сияла в лунном свете, как доказательство ее фейского наследия – для тех, кто знал, что оно есть – и была столь прекрасна, что я совершенно забылся. Прежде, чем Гарэйн смог сказать хоть слово, я пожелал, чтоб она увидела меня. Наклонился, положа руку ей на плечо. И разбудил ее, несмотря на то, что это было не мое право – сделать так.
Прикосновение обернулось агонией. Моя кора затрещала и вспыхнула, а все тело сотрясала дрожь. Это было столь же мучительно, как если бы я прошелся по их проклятой церковной земле, но я не смог убрать руку. А в это время, сквозь пронзительный звон в ушах, я слышал другой звук – пронзительный, он поднимался все выше и выше. Когда я, наконец, смог отдернуть руку, я понял – это кричала Бриджет.
Натянув одеяло перед лицом как щит, она удерживала что-то перед собой, предмет, сверкавший подобно клинку в лунном свете. Серебряный крест. Боль опять вонзилась мне в голову ножом, когда она закричала на меня:
- Чудовище!- раздался ее дикий крик.
Ее смертные опекуны повыскакивали из постелей, что-то бормоча в гневе и страхе, неслышное на фоне крика Бриджет, которого было достаточно, чтоб разбудить целую деревню.
Я не боялся их или, во всяком случае, так успокаивал себя, но одна мысль о столкновении со священниками с их волшебной водой и песнопениями… это было слишком для меня. Я отступил к блаженной темноте в углу комнаты и призвал Туманы так, чтоб люди больше не смогли меня увидеть.
Гарэйн и Эльзабет не выдержали. Это было слишком мучительно – оставаться в обществе Бриджет или вообще в деревне. Пока они пытались изгнать нечистых духов Церкви, охвативших крестьян (ведь они хотели, по меньшей мере, спасти Бриджет, но не смогли сделать это), показались священники и, едва войдя, сразу начали разбрызгивать свою волшебную воду по комнате. И она так шипела и курилась, что Гарэйну и Эльзабет не оставалось ничего иного, чем сбежать.
Я наблюдал, как Гарэйн Приносящий Слезы разомкнул свои уста, чтоб заговорить, и я ощутил прилив надежды. Теперь, возможно, эти люди научатся уважению к фейри, когда его голос превратит их в ребятню, плачущую навзрыд перед лицом такой красоты.
Но пока он делал вдох, чтоб заговорить, один из священников выставил перед собой маленький кусочек хлеба и зашептал что-то на странном человечьем языке. И голос Гарэйна умер в его горле. Армии падали пред силой его голоса, но один смертный священник с кусочком благословленного хлеба заставил замолчать Приносящего Слезы.
Эльзабет взяла его руку и, призвав Доминион Сумерек (Dominion of Dusk), была такова. Я не держал на нее зла из-за ухода. Она знала, что я могу избежать опасности столь же легко, но я хотел сделать нечто большее.
Когда я тоже собрался уходить, я на мгновение сбросил Туманы и, обрушив кулак на дверь, выкрикнул:
- Помните нас!
Это было все, что я смог придумать. Гарэйн сложил бы лучшую речь, и его голос не звучал бы подобно скрипу ветвей. Но слова не имели значения. Я Высвободил Рассвет (Un-leashed the Dawn), едва моя рука обрушилась на обработанные брусья дома, и тот разлетелся на куски, и сам разбился на тысячи кусочков, а смертные, включая Бриджет, плакали, наблюдая это в страхе.
После этого мы вернулись в замок. Еще ничего толком не свершилось, но было ясно, что Бриджет потеряна для нас, а мои друзья не желали оставаться и смотреть, что именно священники будут делать со своими водой, крестами и песнопениями. Гарэйн заперся в своих покоях, а вот Эльзабет пыталась разыскать меня. Я нашел прибежище в моей роще, залечивая раны среди ив, где я ощущал безопасность больше прежнего, а она – ворковала над моими почерневшими руками и некогда серебристой корой. Она не могла сделать для меня большего, но и этого было достаточно, чтоб ощутить ее прикосновение и наблюдать, как она зажмуривает свои желтые глаза, когда улыбается, чтобы ободрить меня.
Какое-то время спустя я поговорил с Гарэйном. Я думал о стольких многих вещах, что мог бы сказать ему. Я хотел рассказать ему о странной водной церемонии, что люди совершили над Бриджет и что в итоге полностью лишила ее своего наследия. Я хотел бы намекнуть, что эта месть была даже лучше, чем какая бы то ни была другая, кою он смог бы придумать для новой Бриджет, не мертвой, но потерянной навеки. Бефет мог сам посетить деревню, если бы ему сказали, где она, и увидеть, что осталось от его дочери. Я хотел сказать Гарэйну, что он, в конце концов, все же оказался победителем. И, кроме того, Присцилла по-прежнему была Посвящена в наш Двор.
Я мучительно осознавал, как неискренне и жестоко все это звучало бы. Я не сказал ему о том, только лишь промолвив, что я сожалею. Гарэйн кивнул и промолчал. На самом деле, я не слышал, чтоб он произнес хоть слово с той ночи. Как прежде, он носит свою броню и готовится к приближающейся войне, но еще ни разу с тех пор, устно или ни чернилами на листе, не упомянул имена Бриджет или Бефета, или даже Люсель.
И, пока он молчит, у меня нет больше причин плакать.
Ну и опять же - феечки, которых можно подманить на сметанку - прекрасны))
Отдельная благодарность за помощь при переводе a_stubborn_one
читать дальшеДеревня Хаданов Ручей оставалась безмолвной даже тогда, когда мы приблизились к ней – шагая в полоске света, протянувшейся от узелка полумесяца на небе. Это скопление домов с пристройками, тесно стоявшими друг к другу, казалось практически нежилыми: их ставни были плотно закрыты от вторжения ветра, а двери - перекрыты засовом, оберегая от проникновения ночных существ. Хотя Городской тракт, весь изрезанный колеями и покрытый оспинами от проезжавших всадников и телег, бежал прямо через центр крошечного селения, никто не останавливался здесь, и потому деревня пребывала в ужасающе ветхом состоянии. Тут не было ничего, на что можно было посмотреть, даже постоялого двора – чтоб предложить удобное место и кружку подогретого вина усталому путнику. Городок казался мертвым, но Гарэйн (Garain) выбрал его, оставшись безразличным к этому, и ничто из того, что я упомянул, не смогло поколебать его решимость, когда он, целеустремленно и не сказав ни слова, зашагал к деревне. Пара лошадей в ближайшей конюшне нервно заржали, когда мы проходили мимо, но никто не вышел, чтобы успокоить их.
Я должен был попытаться еще раз. Даже зная, что это не принесет пользу, я все равно должен был сделать это.
- Гарэйн,- начал я, понизив голос, чтобы не разбудить крестьян и их добрых женушек. Его челюсти плотно сжались при звуке моего голоса, а бледная кожа ярко сверкнула в пронзительном свете луны, точно полированный мрамор. Тогда я поднял руки в жесте умиротворения и заставил шептаться листву над моей голове. Я повторил его имя, используя убаюкивающую монотонность собственного голоса, которую часто применял, чтобы успокоить лесных существ, когда они приходили к моей роще. И, вопреки его желанию, ноги Гарэйна остановились. Однако он отказался повернуться ко мне или хотя бы взглянуть мне в лицо.
- Я сделаю это, Тьювлис (Thewlis),- просто сказал он, и, как всегда, красоты его голоса было достаточно, чтоб слезы сами навернулись на глаза. Они стекали по моим щекам, пачкая их соком, но я не обращал на это внимания. Гарэйн и я были неизменными спутниками с дней нашего Вхождения (Entering). И, хотя с тех пор я так и не смог привыкнуть к голосу Приносящего Слезы (Tear-Bringer’s), я научился мириться с этим.
Но я не собирался отступать, игнорируя даже то, что воскресили мои воспоминания. Нам, ивам, не известно упрямство. Эта черта лучше подошла бы для описания дуба или кого-то из вечнозеленых. И потому оно было противно моей натуре, очередное доказательство того, что, проявляя это – несмотря на всю настойчивость своих предчувствий – я поступаю так вопреки доверию перворожденного ко мне.
- Люсель (Lyselle) была обманута,- возразил я, идя следом за ним.- Бефет (Bepheth) лгал ей.
- Люсель ушла,- резко ответил Гарэйн и опустил взгляд на сверток, что сжимал в руках.
- Да, Гарэйн, я знаю,- произнес я, положив руку ему на плечо. Он носил доспех, который я сделал ему из собственных ветвей. И я все еще по-прежнему мог ощутить волшебство, то самое, что я заключил в плетение лесного покрова доспеха, созданного для защиты перворожденного.
- Она ушла, и никакая кара Бефета или его рода не вернет ее нам.
- Никто не будет прощен,- в голосе Гарэйна была сама смерть, зима – холодные дни без истинного света.- Я не могу поднять оружие против Бефета, хоть никто и не смел прозвать меня трусом. И я не прошу о помощи, но это…
- Но перемирию скоро конец.
- Тьювлис, я не тревожусь!- этой простой фразой Гарэйн мог заставить плакать даже камень. Рассерженный этим, тусклый свет пропал вокруг него, оставив нас троих в тенях. Руки Гарэйна продолжали сжиматься вокруг свертка, и я понимал, что зашел слишком далеко. Однако я не отступил. Я не мог даже сказать, почему это сделал, но было очевидным, что я не смог бы выиграть спор единственным возможным аргументом. Единственное объяснение, которое я смог найти, - это страх перед людьми и тем, что они могли сделать феерожденному который, как ни странно, доминировал над боязнью норова моего друга.
- Это не справедливо, Гарэйн.
Он взглянул на меня, задерживая взгляд на томительное мгновение, после чего отвел его в сторону и повернулся ко мне спиной. Безмолвный и мрачный, Гарэйн зашагал к одному из домов, тому, что стоял позади дороги, как будто желая найти уединение, пусть даже в такой малости. Маленькие глиняные крынки, полные свежих сливок, стояли на пороге того дома, но во всем остальном оно, казалось, ничем не отличалось от любого другого человеческого жилья, которое мы уже прошли. Я наблюдал за Гарэйном и чувствовал себя в этот момент странно маленьким и устрашающе одиноким. Должно быть, это отразилось на моем лице, потому что Эльзабет (Elsabet) подкралась ко мне сзади, и ее маленькая ладошка скользнула к моей руке и сжала ее – желая утешить. Я ощутил, как треснула моя кора в ответ на ее прикосновение, и как вслед за ней хрустнули ветки, но, тем не менее, с радостью принял то утешение, которое она хотела предложить мне. Я просто хотел его принять...
Эльзабет повернулась, ее глаза встретились с моими, блеснув желтым в темноте, что придавало ее взгляду почти жестокое выражение, резко контрастировавшее с ласковой успокаивающей улыбкой на губах.
- Все будет хорошо,- прошептала она.- Помните, я знаю это.
Но Эльзабет не дала мне возможности ответить. Взгляд ее желтых глаз упал на крынки, полные сливок, стоявшие на пороге. Эльзабет приблизилась, едва не курлыкая от радости, присела перед посудиной, и, схватив ее, с жадностью осушила. Гарэйн остановился в шаге от порога, окинув взглядом ее тощую фигуру. Эльзабет предложила крынку и ему, но Гарэйн проигнорировал такое приглашение. К ее чести, Эльзабет не принимала ничего на свой счет, но вместе с тем, всегда соглашалась со своей судьбой. Однажды – подумалось мне – то же самое кто-то сможет сказать и про меня.
Гарэйн положил руку на дверь и толкнул ее, но та не поддалась. Ничего удивительно, большинство смертных так боятся темноты, что я представлял себе, как они спят, укрывшись одеялами с головой, чтоб защититься от какой-либо силы, притаившейся вокруг. Гарэйн стиснул челюсти и мельком взглянул на Эльзабет. Та улыбалась, не обращая внимания на сливки, капавшие с губ, и протянула руку – погладила дверь, как если бы ласкала кошку. С той стороны раздался звук отодвигаемого деревянного бруса, и дверь качнулась, бесшумно отворившись.
Гарэйн все еще колебался, то ли из внезапного нежелания довести свое дело до конца, то ли потому, что его настрой неожиданно переменился – слишком резко для того, что он собирался сделать. Ни один из нас никогда не проводил много времени среди смертных, мы всегда держались под покровом Туманов (Mists), уходя в них при малейшей на то возможности. А сейчас мы собирались войти в дом смертной семьи, а ведь они всегда были убогими, хныкающими маленькими созданиями. Но Эльзабет хорошо помнила время, потраченное ею, пока она жила в деревне смертных, и потому она резво скакнула в приоткрытую дверь и лишь тогда обернулась к нам, а ее глаза светились в темноте подобно гнилушкам. Гарэйн последовал за ней, и через мгновение раздумий – пока я еще подумывал о стоящей причине повернуть назад – так же проследовал за ним.
Мы прошли, удостоив смертных лишь мельком брошенными взглядами. Женщина ворочалась во сне и что-то бормотала, обращаясь к простой деревянной люльке, поставленной рядом с ее постелью. Я бросил взгляд на человеческого младенца, что мирно спал в колыбели, и пытался побороть отвращение, возникшее внутри меня.
- Мы не можем сделать этого,- прошипел я сквозь стиснутые зубы. - Вы не можете оставить ее здесь. Девочка - одна из нас, и она не должна расплачиваться за деяния своего отца.
- Это - единственный способ,- ответил Гарэйн. Он взглянул на лицо маленькой дочери своего врага, которую укачивал на руках.- Я не могу оставить ее себе, и уж тем более – вернуть. Эльзабет, если вы позволите…
Он указал на колыбель с детенышем внутри. Эльзабет стремительно припала на колени и рывком вытащила младенца из люльки. Дитя издало приглушенный крик, прежде чем желтые глаза феи поймали взгляд младенца и удержали его, заставив замереть. Смертная женщина перевернулась во сне – она была способна услышать хныканье младенца, даже если не могла подслушать разговор. Подменыша перенесли, завернули в шерстяное одеяло, что было на ребенке, и в довершении поменяли одежды - на шелковые пеленки, которые я принес с собой, вопреки своему решению. Гарэйн закутал дочь врага в грубое шерстяное одеяло и положил ее в колыбель, после чего поспешно развернулся, намереваясь удалиться прочь. Эльзабет так же повернулась, неся ребенка смертной на руках, и Гарэйн последовал за ней настолько быстро, как он только мог, без сомнения, страстно желая покинуть это место. Но я не хотел уходить. Мне хотелось остаться, присмотреть за дочерью Бефета и удостоверится, что от рук этих необразованных, низких существ ей не будет никакого вреда. Бефет был врагом Гарэйна и, следовательно, моим врагом, но его дочь была феей, слишком юной, чтоб быть заинтересованной в войне между Дворами. Я хотел бы… Нет, я мог бы забрать ее, воспитать самостоятельно, но что я могу знать о воспитании детей? Могу ли обучить дитя, даже перворожденное, глотку солнечной пищи? Могу ли научить радости от пития воды от корней?..
Я не могу, и твердо знаю это, и мне ненавистно мое благородство, заставившее меня с колыбели следовать за другими. Я не хотел ничего большего в этот момент, чем быть Благословляющим (Sained) при Зимнем Дворе – тогда благородство бы ничего не значило для меня, и я смог бы с гораздо большей охотой убить дитя, чем просто оставить ее здесь. Однако я совершенно точно знал, что Зимний Народ никогда не примет меня. Ивы оплачут все.
Когда я, прибавив шаг, вышел из дома на дорогу, Эльзабет танцевала поперек грязного тракта, с ничего не понимающим младенцем, прижатым к груди. Я почувствовал что улыбаюсь, глядя на это, но тут же рассердился на себя. Она давно хотела воспитать ребенка, однако отказывалась иметь какие-либо отношения со смертными, даже несмотря на, что она сама заботилась о себе. Эльзабет остановилась лицом ко мне, тяжело дыша и смеясь.
- Ей нужно имя, не придумаешь ли его, Тьювлис?- сказала она.
Я кивнул, хоть у меня и не было никаких предложений.
Эльзабет повернулась к Гарэйну.
- Сир,- уважительно обратилась она,- каково имя ребенка?
- Меня не заботит,- резко ответил он,- этот ребенок твой, делай с ним что хочешь. Я Благословлю (Sain) ее, как я и обещал, когда на то придет время. Но до того, я не желаю иметь дела с этим.
Он развернулся и пошел по дороге прочь, оставив нас и так ни разу и не оглянувшись.
- Я тогда назову ее Присциллой (Priscilla). Я всегда считала, что это прекрасное имя, не так ли, Тьювлис?
Она улыбнулась, с такой искренней радостью, что я не смог заставить себя присоединиться к ней. Но даже будучи настолько разгневанным и разочарованным как сейчас, я все же не мог переступить через себя и нарушить момент ее радости. Потому я просто стоял рядом с ней, пока она взволнованно щебетала. Кроме того, я не спускал взгляда со спины Гарэйна, размышляя над тем, как много слез Приносящий Слезы сам пролил в горе по своей умершей любви, в ярости на своих врагов.
Я не разговаривал с Гарэйном после того, как мы вернулись к его замку. Я пытался разыскать его в надежде, что смогу найти правильные слова, могущие повлиять на его мысли, но он избегал меня. В итоге, я загнал его в угол одним вечером, когда он сидел у огня в своей комнате, сложив пальцы «домиком», и пристально смотрел в огонь.
- Нам необходимо поговорить,- решительно сказал я.
Он кивнул.
- Похоже, ты не понял, почему я сделал этот выбор,- отважился сказать Гарэйн.
Я попытался сдержать слезы, но потерпел неудачу. Он вежливо не замечал этого. Я сел напротив него, но как можно дальше от огня, насколько это было возможным, всегда проявляя осмотрительность, чтоб не подпалить мои листья.
- Нет.
Он не сказал ничего.
- Я понимаю, ты ненавидишь Бефета. Я понимаю, что он сделал тебе и Люсель. Я понимаю, почему ты ищешь другие способы, могущие исполнить твою месть, но карать ребенка…
- Моя месть затронет отца, но не дитя.
В ответ я лишь растерянно моргнул.
- Я не понимаю.
- Нет,- произнес он нежно,- Конечно ты не позволишь объяснить мне, старый друг. Клятва Перемирия завершится скоро, и это ни для кого не тайна. Но я был бы наивен, полагая, что такое событие пройдет мирно. Ветер принес мне запах грядущего сражения, и я боюсь, что мы скоро в него ввяжемся.
- Я знаю все это,- откликнулся нетерпеливо я и смахнул слезы со щек, заодно сбрасывая с себя и чары его голоса. - Но как это касается дочери Бефета?
- Я возьму ее себе обратно, когда она достаточно подрастет для того, и повоюю с Эльзабет, чтоб она обучала Присциллу с колыбели. Когда Клятва Перемирия падет, мы будем иметь двух подменышей, способных идти среди людей. Столь же умелых, как и любой из проклятого Осеннего рода, однако при этом – благословленный нами. Выбор очевиден, и ты можешь убедиться в этом уже сейчас.
- Но…
- И Бефет будет видеть, что его дочь стоит под Весенним стягом,- резко произнес Гарэйн.- Нашим стягом.
Я медленно кивнул. История обладания еще двумя подменышами была удобным способом спасти Гарэйна... Все, что имело значение в данном случае, - лицо Бефета в тот момент, когда он узнает, что его перворожденная дочь не только подменыш, но и что Гарэйна повелевает ею. Я попытался представить будущее чувство, но ивы не просят отомстить животным, что ели их листья, или птицам, за то, что вили гнезда на их ветвях. Я тщательно обдумал все, что я мог бы сказать и что могло бы подвигнуть Гарэйна изменить свое мнение - или хотя бы помочь понять ему, что он наделал.
- Я могу, по крайней мере, присматривать за ребенком? Могу я просить позволения сделать это и заботиться о ее безопасности, пока вы не придете заявить на нее свои права? По меньшей мере, позвольте мне это. Иначе она останется там в одиночестве…
Я умолк, не желая договаривать. Сказать об этом – как будто сделать его реальностью.
Он кивнул с явной неохотой, и я покинул покои прежде, чем он успел бы изменить свое решение. Но я не вернулся к ней ни этой ночью, ни ночью после того. Тогда, к моему стыду, меня поглотило другое дело, проходящее в моей роще, и оно задержало меня там, так что какое-то время я не мог навестить дочь Бефета.
Когда я, в конце концов, вернулся, она уже ходила. Смертные, которых Гарэйн выбрал присматривать за ней, назвали ее Бриджет (Bridget), и эта малышка была любопытной девчушкой, всегда создававшей проблемы. Я наблюдал за ней из леса, за тем, как она бежала к лошадям, когда их никто не кормил, а в тот момент, когда смертные женщины отворачивались, – плескалась в воде и создавала хаос вокруг себя на грязной дороге. Тогда я смеялся, глядя на нее. Люди – занимательнейшие существа.
Заставляющие полюбить себя, если говорить на чистоту.
Теперь я верю, что смертная женщина о чем-то подозревала. Догадывалась, что нечто произошло с ее дочерью, и потому она непрестанно косилась на Бриджет и никогда не позволяла девочке пропадать из поля ее зрения. Женщина частенько поглядывала через плечо, следя за тем, что делает малышка, как если бы она имела некие предчувствия об истинном положении дел и, вероятно, чувствовала что-то и потому присматривала. И в самом деле, это было не далеко от истины, поскольку теперь я был там гораздо чаще, решив, что больше не позволю течению времени ускользнуть от меня еще раз. Да и, кроме того, люди растут намного быстрее деревьев или фей. Поэтому я наблюдал и ожидал того дня, когда она подрастет достаточно, а я смогу выйти из леса и прочитать по ее лицу, что она все еще помнит меня. Конечно, Гарэйн хочет быть первым, кто попробует завести дружбу с ней, когда на то придет время. Я знал, что это единственное, на что хватит его чести. Но я не мог удержаться от того, чтоб вообразить, как это было бы, если бы я первым сделал это. Как это восхитительно – держать ее руку и заново знакомить девочку со всем, чего она лишилась.
Я признаю это сейчас. Я был одержим. Временами я проскальзывал в комнату, где она спала, и наблюдал за ее дыханием. Я даже привык к смертным мужчине и женщине, что заботились о ее довольстве и безопасности, хотя я по-прежнему почти не беспокоился о смертных. Бриджет была центром моего мира, а я только наблюдал за тем, как она становится все женственней. Я смотрел, ничего не предпринимая, и не решался говорить ей правду – о том, что она не человек, но много больше этого.
А потом они явились все разрушить. Священники в своих епитрахилях высовывались из повозок, требуя отдать пустые поля для своей Церкви. Смертные - быдло; они ничего не могли сделать против подобных им. Они вовсе не сражались за старые привычки – и даже если б стали, то все равно бы не смогли одолеть главного врага. Потому я получил свой шанс прежде Гарэйна, и его ярость сравнялась по силе с моей. Мы кипели от гнева, не находя себе места в нашем замке, переполненном феями, и решили разбить нарушителей прежде, чем они полностью уничтожат те несколько клятв, что мы оставили, и навсегда отвратят людей от старых обычаев. Но, к нашему изумлению, распятия, что они повесили над дверьми жилищ, опаляли наши души насквозь и заставляли наши кости скручиваться в муках, но это было ничто по сравнению с агонией от хождения по земле, выбранной для их церквей. Мы злобно выли и кричали, но пытались пройти через эту муку, уверенные, что никогда не проигрывали ранее и не проиграем впредь. Но только не в этот раз. Вернувшись, плотники продолжили возведение церкви, и не было ничего, что мы могли бы противопоставить им.
По меньшей мере, Гарэйн и я решили, что Бриджет не должна иметь никакого отношения к этому жестокому месту, этим извращенным культом. Хотя она пока что не достигла полной женственности, но уже была близка к тому, мы условились, что я буду защищать и обучать ее, пока не придет время для ее Благословения (Saining). Эльзабет вызвалась помочь мне, и мысль о Присцилле и Бриджет, играющих вместе, понравилась мне. Они же почти сестры, в конце концов.
Той же самой ночью мы снова прокрались в деревню, кроме того, Гарэйн и я попросили Эльзабет сопровождать нас, так как из всех местных фей она одна постигла людей и их пути, и потому могла быть полезна, если мы столкнемся там с какими-то проблемами. Сама мысль о том, что мы можем пострадать от каких-то простых смертных, была странной и причиняла беспокойство, но Гарэйн и я вскоре согласились, что слишком многое поставлено на карту для того, чтоб быть опрометчивыми. Он сильно изменился, с тех пор как церковники прибыли в Хаданов Ручей. Перворожденный не проявлял заинтересованности в отношении моих рассказов о частых визитах к Бриджет – о моменте, когда я наблюдал, как она плескалась с друзьями в ручье, и смотрела тогда прямо на меня, сокрытого Туманами, и потому было маловероятно, что видела. Но она заметила меня в тот день, я знаю это, а значит, я должен одержать полную победу. Я должен был увести ее прочь сразу, прежде чем это стало слишком поздно. Но я не сделал ничего.
Мы были уверены, что смертная семья Бриджет, по меньшей мере, все еще будет верна старым обычаям. Ложь церкви не управляла ими. Они держались за клятвы более сильно, чем любая другая семья во всем Хадановом Ручье. Эльзабет доверяла им чрезвычайно. Она шла к их порогу в поисках свежих сливок и часто находила их. Из всех людей, они единственные помнили нас и хранили данное нам слово. И потому мы решили защитить их – по крайней мере, это лучшее, что мы могли сделать. Мы даже обсудили переселение их в другую деревню, в какое-нибудь место под нашей защитой, где они смогут избегать священников, и дальше живя в полной гармонии.
Когда мы прибыли, я встревожился, заметив отсутствие на пороге привычных крынок со сливками, но Эльзабет заверила меня, что они не обязаны были кормить нас каждую ночь, и, к тому же, в последнее время их подношения стали менее частыми, поскольку в их доме появился новый младенец. Я даже и не заметил, что смертная женщина была с ребенком, настолько я был увлечен наблюдением за Бриджет.
Мы с легкостью проникли в дом. На сей раз дверь была не заперта вообще, и мы вошли, не нуждаясь в высвобождении наших Доминионов (Dominions). Мы прошли мимо смертных, лежавших в их кроватях, мимо колыбели, что вмещала прежде Присциллу и Бриджет, а сейчас – укачивала новорожденного мальчика. Он заворчал во сне, когда мы проходили мимо него. Наконец, мы приблизились к Бриджет, лежащей в безопасности, под грубым шерстяным одеялом на соломенном тюфяке. Ее кожа сияла в лунном свете, как доказательство ее фейского наследия – для тех, кто знал, что оно есть – и была столь прекрасна, что я совершенно забылся. Прежде, чем Гарэйн смог сказать хоть слово, я пожелал, чтоб она увидела меня. Наклонился, положа руку ей на плечо. И разбудил ее, несмотря на то, что это было не мое право – сделать так.
Прикосновение обернулось агонией. Моя кора затрещала и вспыхнула, а все тело сотрясала дрожь. Это было столь же мучительно, как если бы я прошелся по их проклятой церковной земле, но я не смог убрать руку. А в это время, сквозь пронзительный звон в ушах, я слышал другой звук – пронзительный, он поднимался все выше и выше. Когда я, наконец, смог отдернуть руку, я понял – это кричала Бриджет.
Натянув одеяло перед лицом как щит, она удерживала что-то перед собой, предмет, сверкавший подобно клинку в лунном свете. Серебряный крест. Боль опять вонзилась мне в голову ножом, когда она закричала на меня:
- Чудовище!- раздался ее дикий крик.
Ее смертные опекуны повыскакивали из постелей, что-то бормоча в гневе и страхе, неслышное на фоне крика Бриджет, которого было достаточно, чтоб разбудить целую деревню.
Я не боялся их или, во всяком случае, так успокаивал себя, но одна мысль о столкновении со священниками с их волшебной водой и песнопениями… это было слишком для меня. Я отступил к блаженной темноте в углу комнаты и призвал Туманы так, чтоб люди больше не смогли меня увидеть.
Гарэйн и Эльзабет не выдержали. Это было слишком мучительно – оставаться в обществе Бриджет или вообще в деревне. Пока они пытались изгнать нечистых духов Церкви, охвативших крестьян (ведь они хотели, по меньшей мере, спасти Бриджет, но не смогли сделать это), показались священники и, едва войдя, сразу начали разбрызгивать свою волшебную воду по комнате. И она так шипела и курилась, что Гарэйну и Эльзабет не оставалось ничего иного, чем сбежать.
Я наблюдал, как Гарэйн Приносящий Слезы разомкнул свои уста, чтоб заговорить, и я ощутил прилив надежды. Теперь, возможно, эти люди научатся уважению к фейри, когда его голос превратит их в ребятню, плачущую навзрыд перед лицом такой красоты.
Но пока он делал вдох, чтоб заговорить, один из священников выставил перед собой маленький кусочек хлеба и зашептал что-то на странном человечьем языке. И голос Гарэйна умер в его горле. Армии падали пред силой его голоса, но один смертный священник с кусочком благословленного хлеба заставил замолчать Приносящего Слезы.
Эльзабет взяла его руку и, призвав Доминион Сумерек (Dominion of Dusk), была такова. Я не держал на нее зла из-за ухода. Она знала, что я могу избежать опасности столь же легко, но я хотел сделать нечто большее.
Когда я тоже собрался уходить, я на мгновение сбросил Туманы и, обрушив кулак на дверь, выкрикнул:
- Помните нас!
Это было все, что я смог придумать. Гарэйн сложил бы лучшую речь, и его голос не звучал бы подобно скрипу ветвей. Но слова не имели значения. Я Высвободил Рассвет (Un-leashed the Dawn), едва моя рука обрушилась на обработанные брусья дома, и тот разлетелся на куски, и сам разбился на тысячи кусочков, а смертные, включая Бриджет, плакали, наблюдая это в страхе.
После этого мы вернулись в замок. Еще ничего толком не свершилось, но было ясно, что Бриджет потеряна для нас, а мои друзья не желали оставаться и смотреть, что именно священники будут делать со своими водой, крестами и песнопениями. Гарэйн заперся в своих покоях, а вот Эльзабет пыталась разыскать меня. Я нашел прибежище в моей роще, залечивая раны среди ив, где я ощущал безопасность больше прежнего, а она – ворковала над моими почерневшими руками и некогда серебристой корой. Она не могла сделать для меня большего, но и этого было достаточно, чтоб ощутить ее прикосновение и наблюдать, как она зажмуривает свои желтые глаза, когда улыбается, чтобы ободрить меня.
Какое-то время спустя я поговорил с Гарэйном. Я думал о стольких многих вещах, что мог бы сказать ему. Я хотел рассказать ему о странной водной церемонии, что люди совершили над Бриджет и что в итоге полностью лишила ее своего наследия. Я хотел бы намекнуть, что эта месть была даже лучше, чем какая бы то ни была другая, кою он смог бы придумать для новой Бриджет, не мертвой, но потерянной навеки. Бефет мог сам посетить деревню, если бы ему сказали, где она, и увидеть, что осталось от его дочери. Я хотел сказать Гарэйну, что он, в конце концов, все же оказался победителем. И, кроме того, Присцилла по-прежнему была Посвящена в наш Двор.
Я мучительно осознавал, как неискренне и жестоко все это звучало бы. Я не сказал ему о том, только лишь промолвив, что я сожалею. Гарэйн кивнул и промолчал. На самом деле, я не слышал, чтоб он произнес хоть слово с той ночи. Как прежде, он носит свою броню и готовится к приближающейся войне, но еще ни разу с тех пор, устно или ни чернилами на листе, не упомянул имена Бриджет или Бефета, или даже Люсель.
И, пока он молчит, у меня нет больше причин плакать.
@темы: Фейри